|
Так вышло, что на Пасху в этом году я
просто чудом оказался в Греции, на острове Эгина – километров тридцать от Афин.
«На Пасху» – это значит, что пробыл там и
Страстную седмицу, и Светлую тоже.
Приехал в то время, когда на всем
острове – тишина… На приморской набережной еще пустуют скамейки под пальмами,
заперты сувенирные лавки и бары. Тихо…
В это весеннее время из приезжих на
острове – только православные паломники.
Они приезжают сюда со всего света: поклониться святителю Нектарию Эгинскому,
который в начале XX века основал на этом
острове монастырь Святой Троицы. Сейчас его называют – «монастырь Нектария
Эгинского». Святителя Нектария почитают
как целителя и чудотворца. По молитвам к
нему происходят случаи чудесного исцеления от самых тяжелых заболеваний, и от
раковых тоже.
Я здесь частенько бываю. На этот раз
монастырь святителя Нектария выделил мне
для проживания маленький домик вблизи
монастырских стен. Во дворике на деревьях лимоны и мандарины, можно прямо с
ветки – и на стол. И здесь тоже – тишина,
благодать…
В этой тишине по-иному слышатся звуки.
Они начинают располагаться в особом, непривычном порядке. Громыхание трактора
на дороге обращается в неслышный шелест,
но явственно слышно, как лопается – с треском – кожура перезревшего мандарина на
ветке. Журчание воды в святом источнике
становится громче и важнее, чем пение
птиц; но и птицы поют здесь по-особенному.
Есть маленький садик рядом с монастырским храмом, вблизи его боковых дверей. На
деревце приспособлена ажурная клетка с канарейками. Когда на богослужении монахини
поют, к их высоким голосам прибавляются,
вплетаясь в византийский одноголосый распев, нежданные птичьи трели.
И кажется, что так и должно быть…
В моем домике (прозвал его «пустынькой») – ни интернета нет, ни телевизора.
Только электрическое пианино пристроено на
столе и заботливо укрыто узорной салфеткой.
Почти такое я дарил своему внуку, но вот
это побольше будет, и звук –
хороший, чистый. Прошелся
по клавишам – и выключил
инструмент, накрыл салфеткой: что ж его тревожить, на
Страстной-то…
В канун Пасхи – три дня
подряд – Греция не работает:
все в храмах на богослужениях. На острове Эгина на десять
тысяч человек здешнего населения – шесть монастырей и
два десятка храмов и часовен.
И все полны народу.
Храм монастыря святителя
Нектария в Страстную пятницу
тоже полон. И даже во дворе тесно: здесь
паломники со всей Греции, здесь русские,
очень много сербов, румыны приехали на
трех автобусах… Когда в храме читают о
крестных страданиях Спасителя, многие плачут, сопереживая до боли душевной, до слез.
Читают Евангелие по-гречески, но вот
это все понимают: «Пилат говорит им: что
же я сделаю Иисусу, называемому Христом?
Говорят ему все: да будет распят».
Высокая молодая гречанка как-то совсем
по-русски, по-бабьи отирает глаза узелком
белого платка.
«Тогда отпустил им Варраву, а Иисуса,
бив, предал на распятие».
Тишина такая – слышно, как слезы текут
по щекам.
В этот день птицы, что в клетке, не
пели вовсе.
После службы помогал сербам устроиться
в монастырской гостинице. С одним из них
познакомился. Ненад успел рассказать, что
«дуго болен» и у него две мечты. Одна – помолиться, ради выздоровления, в той келье,
где жил святитель Нектарий. А другая – побывать в России и увидеть Путина.
…Домой, в «пустыньку», пришел поздно.
Солнце, багряное в этот вечер, уже уходило за горы. Встречая ночь, где-то вдалеке
привычно петух пропел. Вот не обращал
внимания раньше – а сегодня… словно бы в
воспоминание об отречении Петра, апостола,
была петушиная эта краткая песня. И потому
не рвала она ночное безмолвие, а была с
необходимостью нужна и уместна.
Гармония – это вовсе не сладкозвучие.
Гармония – это союз разнородных звуков,
выстроенных не по своей силе, не по тону
и громкости – а по соответствию силе вечного переживания Его крестных страданий
и Светлого Его Воскресения.
Бетховен, любующийся человеком и
воспевающий этот венец творения. И Бах,
любящий и славящий самого Творца. Один
– не может оторваться от земли; его музыка – будто костел: очертаниями, всеми
башенками и арками – стремится к небу,
а все же славит, поет человека, чающего
собственного величия и славы. Другой – весь
высоко в небе. И дух замирает, и дыханье
перехватывает… Но, забыв о земле, там
и остаются, там и растворяются звуки – в
небе, ощущаемом как высокий холодный
космос.
И вот – наши: вот Мусоргский, вот Рахманинов – каждый в музыке собрал вместе
земное и небесное; так земля и небо соединяются в облике и в самом устройстве
деревенского храма, ладно сложенного из
бревен и покрытого тесом.
Мирская суета исказила наши ощущения; даже слух болезненно поражен миром:
раздражают то плач младенца, то шум за
окном… Поздний стук в дверь вообще – выводит из себя: «Кого еще там несет?»
После богослужения в монастыре мировосприятие начинает благодатно исправляться. И теперь вот детский плач – умиляет, шум
не может помешать молитве, а стук в дверь
рождает ожидание: не гость ли это, которого
следует принять с радостью, с любовью.
Приходим в себя…
И вот – Пасха, с нашей, русской, совпадающая.
«Христос анести!» – звучит повсюду пасхальное приветствие на греческом.
«Воистину воскресе!» – радостно отвечают русские и сербы. Только у сербов
выходит протяжней и мелодичнее: «Ва-истину
ва-аскресе!»
После воскресной утрени отдохнув, увидел, что мир вокруг изменился. Все было
окутано радостью и пронизано ею. Повдоль
улицы развешены флажки – и желтые, и
красные; небесный ветер весело играет с
ними, их разноцветье трепещет и гудит от
восторга.
В обычном рейсовом автобусе водитель,
чувствуя всеобщее настроение, включил
запись пасхального тропаря. И запел сам,
подавая пример. Пассажиры стали подпевать,
кто как умеет; сложился хор. Водитель – как
бы корифей этого хора – умудрялся дирижировать: взмахивал рукой в такт песнопению (при этом левой рукой легко «крутил
баранку»).
У ворот монастыря встретил счастливого
Ненада, серба. Одна его мечта сбылась: ради
праздника нарочно для него открыли келию
святого Нектария; и он молился там – перед
образом Пресвятой Богородицы, принесенным сюда с Афона.
Звенели-гудели монастырские колокола.
Перекрикивая несмолкаемый звон, пригласил
Ненада к себе в домик.
– Добре! – согласился Ненад. И мы
пошли.
Дорогу вблизи монастыря оберегают
кипарисы; их высаживал святитель Нектарий сто лет тому назад. На травянистой
земле – маленькие шишки, оброненные
этими деревьями. Ненад часто наклоняется
и подбирает шишки.
– Духовник благословил, – поясняет он.
– Будем готовить чай из этих шишек и пить
его для здоровья.
«Шишки» по-сербски – «шишарки»; а
«чай» – он и в Сербии «чай». Все понятно.
Когда пришли в домик, Ненад пересчитал
шишки (ровно пятьдесят) и просто засветился радостью. Оказывается, подбирая их по
дороге, он каждый раз читал молитву Пресвятой Богородице.
– Значит, пятьдесят раз поклонился Матери Божией. Слава Богу!
Я достал из холодильника крашенные
луковой шелухой яйца.
Тут в дверь постучали. Вошел дед Костас,
садовник; у него – корзина в руке. Добродушный грек с порога закричал: «Христос
анести!». Мы ответили – на греческом, из
уважения к стране пребывания. Костас выложил из корзины на стол красные яйца. И
еще «кулуракью», особое печенье – как бы
сплетенные из теста косички, греки пекут
его на Пасху.
Заметив, что я достал кофеварку, Ненад
вызвался варить кофе. Он занялся этим
вдохновенно и с несомненным мастерством.
Дед Костас ревниво следил за процессом и
подавал советы. Пока серб вместе с греком
вдвоем готовили кофе, я смиренно накрывал
на стол: застелил его ради Праздника свежей
скатертью и поставил кофейные пары.
Вот разнесся по домику крепкий радостный запах настоящего кофе. Дымок над
кофейником не тает, а тянет в минувшее,
в далекое…
Кофе – это, конечно, аутентичный аромат
Византии, той, какой она была, скажем, в V
или же в XI веках, в счастливую пору расцвета. Особенно остро переживаешь это в
древних стенах афонских монастырей, когда
в «архондарике» приносят тебе на «дискосе»,
помимо ракии и холодной воды, еще и малую
чашечку кофе (при этом запах кофе ничуть
не противоречит благовонию фимиама, всегда заметному в православном монастыре).
И если прикрыть глаза, можно представить,
будто бы ты сейчас – в византийской столице, в древнем Константинополе… Отчего-то
я и помню, и знаю, и слышу, как на улочках
Константинополя подданные византийского
императора громко разговаривают на том
своем старом греческом языке… Вижу, как
после литургии в Софийском соборе прихожане спускаются по широкой каменной
лестнице, и мужчины неторопливо заходят
в ближние кофейни. И гудят колокола, и
благостный аромат фимиама смешивается
с терпким запахом кофе…
Почему Европа пьет кофе?.. На самом-то
деле нынешняя Европа взросла на византийских традициях и культуре, опиравшихся на
веру (а Византия в период расцвета – это
еще и Северная Африка, и Малая Азия; отсюда и традиции потребления кофе). Но о
глубинных истоках веры и культуры нынешняя Европа подзабыла. Осталось внешнее:
привычка к кофе…
…Мы еще не вышли из-за стола, а дед
Костас уже стал прислушиваться к веселой
суматохе на соседнем дворе: смеялись дети,
шумно хлопотали взрослые; какой-то моторчик там тарахтел, будто бензопила «Дружба».
Костас от порога прокричал что-то соседям. Те весело ему ответили. Довольный Костас сообщил нам: сейчас,
мол, пойдем их поздравлять – нас
приглашают.
Посреди соседского двора над
огнем жарили мясо на вертеле. Вертел медленно вращался посредством
мотора; его-то натужное тарахтенье
мы и слышали. Стол был накрыт во
дворе, и за ним уместились: хозяева, их родня, другие соседи. И – на
почетном месте – священник. Он
благословил трапезу. Все было на
этом столе: и жареные кальмары, и
всех сортов рыба, безупречно свежая
(утром еще в море гуляла). И греческий салат, особенно вкусный на
греческом острове. И домашнее вино
в железных, с крышечкою, кувшинах,
блестящих на солнце…
Как-то очень легко и просто мы с
Ненадом влились в это греческое застолье. Сегодня у всех православных
общая радость, вселенский праздник,
«Торжество из торжеств» – Пасха! И
свет Воскресения Христова озарял
всех любовью, отражался в добрых
улыбках и ласковых взглядах. А когда
хозяева петь стали, то вплетались
струйки этого света в слова и в звуки греческих песен…
Даже если бы решился, я не сумел бы
подпевать: мелодии были византийского склада, а там в звукоряде очень уж непривычные интервалы, незнакомые по европейской
музыке. В Греции замечаешь: европейская
гармония как-то рассеивает ум. А вот византийское благоговейное одноголосье («едиными усты…») помогает сосредоточиться на
главном. А главное сегодня – победа жизни
над смертью…
Паисий Святогорец писал о византийской
музыке: «Турки взяли музыку из Византии
и как умилительно поют! И что они поют в
своих песнях? – «Было бы у меня пятьдесят
драм коньяка и пятьдесят драм бастурмы,
о!..». Приходят в восхищение, когда поют
про пятьдесят грамм коньяка и немного бастурмы! А мы поем о Христе, Который был
распят, принес Себя в жертву, и нас это не
будет трогать?»
Попрощавшись с хозяевами, вернулись
вместе с Ненадом к себе в домик. Песенное
настроение осталось, просилось наружу. Ненад попросил разрешения включить пианино.
Он откинул с инструмента салфетку, тронул
клавиши и начал:
Та-а-мо дале-е-ко, далеко од мора,
Тамо је село моје, тамо је Србија.
Я знаю эту сербскую грустную песню.
Она про то, как сербы оказались в изгнании
на греческом острове Корфу в начале XX
века, в Первую мировую. Тысячи сербов
жили вдали от Родины, оставив там свои
села и дома, где иконы, и своих любимых…
Во всякой настоящей, абсолютной музыке есть непреходящее качество: отзвук
всечеловеческой тоски о Боге; тогда как
музыка вообще, вне пределов человеческой
личности, – это предстояние перед ликом
Божиим. И если в простой сербской песне
ощутима – до боли! – тоска по родному дому,
то какой же несказанно огромной, нескончаемой и бескрайней может быть тоска о
Боге, переживание чаемой встречи с Ним!..
Вот об этом – и Пятая Бетховена, и
Вторая Рахманинова.
«Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари
ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей
и безводной» (Пс. 62, 2).
Но всегда не хватает одной нотки, чтобы
вознестись… одной нитки, чтобы соединить,
связать и приблизиться. Быть может, потому
так и важна, необходима тишина и потому
так ценно молчание: лишь они способны выразить преисполненность бытием.
В одном из гимнов («Песнь к Богу») святителя Григория Богослова есть такие строки:
«Все, что желает, и все, что страдает,
Стремится с моленьем к Tебе;
И все же единство умных существ
Молчаливую песнь Тебе воспевает».
«Молчаливая песнь» – та, которую все
творение воспевает Богу. Абсолютная полнота гармонии, предел красоты и возвышенность смысла подразумевают молчание как
образ высшего молитвенного сосредоточения
и как бесконечно премудрое Слово.
… Рассказывают, что однажды монахини
из монастыря Святой Троицы на острове
Эгина спросили святителя Нектария: как
же это возможно – «Господа пойте, дела, и
превозносите Его во вся веки»? Старец не
стал богословствовать в ответ. Он просто
помолился и сказал: «А вы послушайте…».
И сестры – услышали… Они услышали
пение звезд, и величественное величание из
глубин Эгейского моря, и гимны, возносимые
камнями, – ту «молчаливую песнь» творения,
о которой так замечательно сказал святитель
Григорий Богослов.
…Проводил Ненада. Пожелал, чтобы
второе его желание исполнилось.
Сам же пошел прогуляться по уставшему и притихшему к вечеру острову. Ранней
весною здесь – тишина и благодать…
Петр КАЗАНЦЕВ, г. Салехард
2017 год
| 
![Перейти в раздел [Документы]](../images/doclogov.gif)
