Сибирская православная газета: Иконы: Умное постижение иконы

     "Ведь это возможно каждому человеку: стоит только по-безмолвнее углубиться в свое сердце, да побольше призывать просвещающее имя Иисуса Христа, то сейчас же каждый почувствует внутренний свет, и ему будет все понятно, даже и некоторые тайны Царства Божия он увидит в свете сем. Да уже и это глубокая просветительная тайна, когда человек узнает сию способность самоуглубляться, видеть себя внутри, наслаждаться самосознанием, умиляться и сладостно плакать о своем падении и испорченной воле. Благоразумно рассуждать и говорить с людьми дело не очень трудное и возможное, ибо ум и сердце произошли прежде, нежели ученость и премудрость человеческая. Коли есть ум, то можно его обработать, наукою ли, или опытностию; а если нет разума, то никакое воспитание не поможет. В том-то и дело, что мы далеки от самих себя, да и мало желаем, чтобы приближаться к себе, а все убегаем, чтобы не встретиться с самим собою и промениваем истину на безделушки да думаем: рад бы заняться духовным делом да молитвою, да некогда, хлопотыи заботы о жизни не дают времени к сему занятию".
"Откровенные рассказы странника духовному отцу своему" (45:84)
     В этой главке попытаемся понять христианскую гносеолгию на примере иконы православного храма, увиденной "умными глазами" прихожанина.
     Стоит заметить, что искусство на служение Богу есть искусство вообще, как таковое: его основа - не способность или мудрость человеческая, а премудрость Духа Божия, дух смышления и дух ведения, дарованный Самим Богом: "и в сердце всякого мудрого вложу мудрость, чтобы сделали все , что Я заповедал тебе" (Исх.31:6) Переход от созерцания телесного к созерцанию духовному помогает осуществить икона как "вещный зрак" мира духовного: ибо "как глаз в теле, так и ум в душе - одно и то же" (св.Иоанн Дамаскин 2:153). Икона изображает с в я т о г о, и на святость икона указывает так, что святость эта не подразумевается и не дполняется нашей мыслью или воображением, а очевидна для нашего телесного зрения. Будучи образом преображенного человека, она указывает на ту реальность, которая открыта нам в преображении Господнем на Фаворе.(67:130) Художник не рисует святого, но лишь кистию помогает ему явиться в святой иконе, он отверзает завесу своих и моих глаз, и Тот, Кто за завесой - обретается.
     Ныне христиане твердо говорят о напоминательном значение икон: логика проста - иконы напоминают молящимся о своих первообразах, и взирая на иконы, верующие "возносят ум от образов к первообразам". Но чаще всего толкуют это в смысле субъективно-психологическом и коренным образом ложно, до основания извращая мысль святых отцов. Вспомните иконоборцев, они, говоря по современному, как раз указывали на субъективно- ассоциативную значимость икон, но отрицали в них онтологическую связь с первообразами, и тогда все иконопочитание - лобызание икон, молитва им и т.д. - не могло не расцениваться как преступное идолопоклонство.
     Икону должно или недооценивать, сравнительно с ходячим позитивистическим полупризнанием, или переоценивать, но не в коем случае не останавливваться на психологической, ассоциативной ее значимости, то есть на ней как на изображении. Всякое изображение, по необходимой символичности своей, раскрывает свое духовное содержание не иначе, как в нашем духовном восхождении "от образа к первообразу", то есть при онтологическом соприкосновении нашем с самим первообразом; тогда, и только тогда, чувственный знак становится жизненным и, тем самым, неотделимый от своего первообраза, делается уже не "изображением", а передовой волной или одной из передовых волн возбуждаемых реальностью. В иконе это реальность мира духовного: здесь мы всегда общаемся с энергией сущности и через энергию - с самой сущностью, но не непосредственно с сущностью.
     Икона, будучи, в ответом на молитву - я в л е н и е м, энергией, светом некоторой духовной сущности, а точнее сказать, благодатию Божией есть больше, чем хочет считать ее мысль, выдающая себе аттестат "трезвости", или же, если этого прикосновения к духовной сущности не произошло, она не есть вообще что-либо познавательного значения. Икона всегда сознается как некоторый факт Божественной действительности.
     Икона может быть мастерства высокого и невысокого, но в основе ее непременно лежит п о д л и н н о е восприятие потустороннего, п о д л и н н ы й духовный опыт. Икона напоминает о некотором первообразе, то есть пробуждает в сознании духовное видение: у того , кто ярко и сознательно созерцал это видение, это новое, вторичное видение, посредством иконы, само ярко и сознательно. А в другом икона утверждает что е с т ь такое восприятие, и дает почувствовать или приблизить к сознанию собственный опыт такого рода. (7:22)
     Итак, пассивная активность созерцания преображается в практике молитвенного предстояния иконе: делание становится опытом. Евагрй Понтийский (IV век) учит, что делание (praxis) приводит человека в конце концов к бесстрастию (apateia), к независимости от своей природы, которая больше не подвергается страстям, которую ничто больше не возмущает. Бесстрастие - не пассивное состояние. В области духовной жизни, где оно проявляется, нет больше противоположения активного и пассивного: оба эти противоположные состояния соотвествуют искаженной, плененной грехом природе. Ум, восстановивший свою целостность, уже ничем не может возмутиться, он уже ничему "не подвержен"; но он также и не "активен" в обычном смысле этого слова: "доколе ум наш, сей яростный и сластолюбивый пес, через простоту, глубокое безгневие и прилежание, не сделается целомудренным и люборассмотрительным"- описывает это состояние святой Иоанн Лествичник (24:4). Аскетическое и мистическое предание Восточной Церкви не проводит резкого различия между активными и пассивными состояниями на высших ступенях духовной жизни. Ум человека в своем нормальном состоянии не активен и не пассивен: он - бдителен. "Трезвение" (nepsis),"сердечное внимание" (kardiake prosohe), способность различения и суждения (diakrisis) характеризуют человека в его целостности. Состояния же активные и пассивные указывают, наоборот, на внутреннюю разодранность: они - последствия греха. Вводить их в духовную жизнь - значило бы искажать перспективы духовной жизни или создавать беспорядок.(51:153-154) Ум, какой бы великий он ни был, не в силах постигнуть Божественное. "Бог, Который может быть постигнуть разумом, не есть Бог,- пишет святой Иосиф Волоцкий,- если уж мы природы ангельской и даже души своей тварной не можем постичь или описать, то тем более не постичь нам Творца всяческих! И все, тщетно пытавшиеся постичь Бога, тщились тем самым бездну измерить горстию и, только начав вникать в сии глубины, совращались в ереси, ибо тайна сия неизреченна и несказанна. не спрашивай ""как?" - она выше всяких "как". И не испытывай: "каким образом" - выше всякого образа Божественный образ".(19:84)
     Вспомните евангельское повествование о исцелении расслабленного из второй главы Евангелия от Марка. Четверых, спустивших больного к Господу через крышу, святой Григорий Палама объясняет так:" он (покаявшийся) бывает приносим ко Господу сими четырьмя: презрением к себе, исповедью согрешения, обещанием на будущее не воздерживаться зла и молитвой к Богу. Но они не могут приступить к Богу, если только не раскроют крышу, разметав черепицы, глину и иной материал. КРОВЛЕЙ же в нас является МЫСЛИТЕЛЬНАЯ ЧАСТЬ ДУШИ, как все в нас покрывающая, заключает же она в себе как бы многочисленный, нагроможденный материал, имеющий отношение к страстям и к земному. И вот, когда это состояние станет расцеплено и уничтожено сими вышереченными четырьмя, тогда действительно мы сможем быть спущенными, то есть истинно смириться и припасть и приступить ко Господу, и просить и получить у него исцеление" (53:101) Сам Палама исповедовал исихастическое делание для созерцания Бога. Исихия (молчание) не что иное, как собираение сил, концентрация усилий, духовных и физических, с целью осуществления прорыва к Богу и людям. "Наш ум, - отмечает Григорий Палама,- рассеивается, когда уклоняется ко злу, которое по существу многообразно. Наш ум направляет наше вожделение Единому и Истинному Богу, Единому Благому, дающему наслаждение, свободное от всякого страдания. А при расслаблении ума душевное стремление к истинной любви сбивается с верного направления, разрываемое на разные сладострастные влечения". (66:184)
     С точки зрения психологи творчества большой интерес представляют предупреждения исихастов против бесплодных мечтаний (fantasiai), образных видений. Это связано, прежде всего , с естественным неприятием творческим волевым началом всего того, что может лишь расслаблять, деконцентрировать внимание, повергать мечтательные натуры в соблазн. С другой стороны, важным принципом исихазма всегда было "трезвение ума", стремление постоянно контролировать и проверять свой мистический опыт. Творчество, согласно исихастам, имеющее первопричиной Святую Троицу, есть соединение божественных логосов с энергиями Святого Духа , одухотворение, воплощение идей, удержание усилием творческой воли огнедышащей плазмы в совершенных логосных формах, как это имеет место во фресках Феофана грека или в иконах Андрея Рублева. Особенность этого мистико-аскетического творчества заключается в том, что его субъект и объект совпадают. На Руси в 80-90 годы XV века, благодаря "Посланию иконописцу" святого Иосифа Волоцкого, исихастские концепции кладутся в основу теории иконописания. Исихастское "умное делание" признается необходимым не только для написания икон, но и для их восприятия, которое тоже есть творческий процесс. Непременным условием действенного восприятия иконы автор "Послания" считает спокойное сосредоточение: "все земное от помыслов изгнав, и злопамятство и гнев, ярость же и ненависть, и плотские вожделения, и очи к слезам понудим, и всего себя к небесам приложи".(66:186) Итак, гносеология предстояния иконе выходит за пределы формально-логической системы философии. Но ведь так оно и должно быть. Философия есть наука о границах познания и в случае с иконой, мы начинаем ощущать эту границу.
     Уже в посланиях апостола Павла говорится о н о в о м з н а н и и как результате доверия и любви к Богу, как о спасительном единении со Христом (1 Кор. 1:20,8:5, 2 Кор.5:7, Римл.4:18, Фил.3:8-12 и др.) Однако императив паулинистского гносиса звучит так: "ВЕРОЮ ПОЗНАЕМ"(Евр.11:13)7 На первом месте должны быть вера и Евангелие, а не отвлеченное умозрение, ибо разум без веры не способен к Богопознанию (1 Кор.13:9 и след.) ( Заметим, что александрийские гностики тогда еще перевернули отношение веры и разума, будучи убеждены, что спасительно знание само посебе. Их опора на разум показывает, как мало они поняли суть нового учения и насколько пребывали еще во власти античного рационализма. Этот "перевернутый" александрийский гнозис и стал основой западного рационализма вообще , сделав философию инструментом, расчленяющим веру. Как справедливо замечает современная исследовательница иконы Языкова И.К., беда языческого мира и вина культуры Нового времени состоят в том, что люди,"познавши Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих... И славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся...заменили истину ложью и поклонились и служили твари вместо Творца"(1Кор.1:21-25)) Апостол Павел говорит, что он проповедует Христа"не в убедительных словах человеческой мудрости"(1 Кор.2:4-6), поскольку "безумием пред Богом"(1 Кор.3:19) является общепринятая философия. Даже те христианские писатели,которые придерживались более позитивного взгляда на греческую философию, например святой Климент Александрийский, всегда приоритетное значение придавали Откровению: они приписывали философии лишь чисто пропедевтическую роль, считая, что философия сама по себе не может вести людей ко спасению. Да это и не входит в ее задачи.
     Христианские мыслители дают отчетливо понять, что христианские догматы не вмещаются в категории языческой философии: они "для Еллинов безумие"(1 Кор.1:23). По выражению Бибихина В.В., святые отцы знали, что место, будто бы оставленное философией для именования первого начала, в действительности занято полнотой опыта не неспособности, а законченной невозможности что-либо по-человечески сказать ; то есть что философия в своем молчании перед Началом уже сказала все, и дальше говорить Богу. (118:41) Например, Дионисий Ареопагит, хорошо сознавая несоизмеримость земного и небесного уровней бытия, полагал, что применяемая для описания нижнего уровня формально-логическая система не работает применительно к уровню Первопричины:"Бог пребывает выше всякого знания и выше всякого бытия", и, следовательно, всякое интеллектуальное знание недостаточно и даже вообще не не нужно для приобретения высшего знания. Он четко формулирует важнейшую в христианской философии антиномию: познать и увидеть Бога можно только через не-познавание(не-знание) и не-видение. "И по преимуществу совершенное незнание есть высшее знание того, что превышает все доступное знанию"(Ер. I,1065 АВ) Здесь христианская теория познания приходит практически к своему логическому завершению: высшее знание достигается посредством отказа от всякого знания, утверждение - посредством отрицания. Спекулятивное мышление снимается на путях мистического опыта. Апофатическое "не" в системе "Ареопагитик" становится высшим "да", чем подчеркивается принципиальная несоизмеримость уровней бытия и сверхбытия. Однако Бог, по убеждению Ареопагита, Сам стремится быть познанным и являет себя по мере возможности на уровне бытия в виде божественных сил, энергий - божественных "разделений" (DN II 4, 649 D), изливающихся <в том числе> через икону в ответ на молитву предстоящего: "и мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе"(Фил.4:7). Пред иконой ум смолкает и душа погружается в мистическое постижение полного знания в акте сверхчувственного и сверхразумного единения с Богом.
     Божественный Дионисий приходит к выводу:" Бог познается во всем и вне всего, познается ведением и неведением... Он, будучи всем во всем и ничем в чем-либо, всеми познается из всего и никем - из чего-либо", то есть познается (разумом) в творениях, силой любви исходя в мир, и не познается в своей сущности, в своем "сверхбытии".
     Таким образом, христианская гносеология предстает специфической системой познания, которая не выводит свое "знание" на уровень формально-логических конструкций, но стремится пережить его в формах особого душевного опыта. Истинный богослов, по словам Ареопагита, "не только учит божественному, но и сам переживает его"(DN II 9,648 B), получая духовное наслаждение от созерцания неописуемого совершенства и мудрости.(На высшей ступени познания должно наступить обожение).
     В самом деле, если любое знание - это знание о сущем и сущим ограничено, то какое бы то ни было познание потустороннего Сущего - невозможно. Ум, сильно стараясь выйти за пределы телесного, всюду оказывается бессильным. Вера делает его сильным. Та вера, по слову архимандрита Льва (Жилле), которая не есть крик во тьму, адресованный неизвестно кому и неизвестно куда направленный. Вера - это порыв к Кому-то, Кого мы никогда не познаем в совершенстве, к Кому-то, Кто превышает нас, как бесконечность превышает конечную величину. И все же вера имеет в себе самой как бы приманку для этого Неуловимого. В вере одновременно есть и присутствие, и отсутствие. Есть присутсвие, разумеется, несовершенное, но реальное. Есть и отсутствие реальное, ведь мы веруем в Кого-то потому, что у нас нет научно обоснованного, достоверного познания этой Личности или того, что эта Личность говорит (в противном случае не осталось бы места вере). Вера предполагает недостаточность разумного понимания. В ней есть что-то, что прочно связывает нас с фактом, непроверяемым научно. Любой акт веры как бы бросает нас в море, и необходимо доверие с нашей стороны. Мы верим, что не будем поглощены, но напротив, достигнем цели - спасения и Спасителя. (118:82-83) А святой Исаак Сирин говорил: "Дом веры есть младенчествующая мысль и простое сердце." (120:119)

Бакулин М.Ю.