 |
Еще при жизни А.С. Пушкина Гоголь
писал о нем: «При имени Пушкина тотчас осеняет
мысль о русском национальном поэте. В
самом деле, никто из поэтов наших не выше
его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему.В нем, как будто в лексиконе, заключилось
все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул его
границы и более показал все его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и,
может быть, единственное явление русского
духа: это русский человек в конечном его
развитии, в каком он, может быть, явится
через двести лет. В нем русская природа,
русская душа, русский дух, русский характер
отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического
стекла» [1]. А Аполлон Григорьев говорил:
«Пушкин – это наше все». «Это значит, что
он сосредоточивает в себе все главные
черты нашего духовного строя как целого»,
– утверждает Валентин Непомнящий в своем
исследовании «Пушкин и судьба России» [2].
Но в советский период о духовном облике
поэта говорили очень мало.
В Пушкине часто выпячивали то, что
было для него нехарактерно, временно,
а узловая черта пушкинского характера
почему-то замалчивалась, хотя именно она
наложила отпечаток на всю его личность,
умудрила его взгляды. В любом человеке
есть – по крайней мере, должен быть – нравственный стержень, проясняющий его мысли
и дела. В Пушкине такой сердцевиной, без
сомнения, была Православная вера, глубокая и искренняя. Господь всегда был в его
душе. Да и что доброго способен совершить
человек без Бога в душе? Некоторые произведения поэт открывал словом «Бог»
и заканчивал им[3]. По Пушкину, без
Бога жизнь была бы лишена согласия,
гармонии, все дороги обрывались бы
и вели в хаос…
Православная вера наполнила
ум, сердце, душу поэта, она была
его мировоззрением, стержнем его
поэзии и мыслей. Даже в ребячливых
проказах и художествах увлекающейся юности, в которых Пушкин потом
горько раскаивался, чувствовалось,
что в душе он оставался верующим
православным человеком, и его крайности были мимолетным возрастным
явлением.
Пушкин обладал мощным аналитическим умом. В его поэзии и прозе
проглядывает особый христианский,
православный слух. При всех вообразимых превратностях его судьбы
Пушкин, даже если бы сбился с дороги,
то обязательно отыскал бы правильный путь в жизни. Ведь его путеводными маяками были Православие, от
которого он никогда не отрекался, и,
конечно, родной русский народ, с которым он жил душа в душу и никогда
не приложил бы не то что руку, но
даже палец к его поруганию[3].
Изучение взглядов великого русского поэта на истины Православного
христианства крайне необходимо для
понимания смысла его творчества[4].
«Надо учить молодежь, что непонимание
Пушкина есть величайшая неблагодарность,
что, не понимая Пушкина, нельзя назваться
русским человеком», – взывал Ф. Достоевский в 1877 году в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» [5].
Каждое слово, каждая мысль и поступок
«самого умного человека России» достойны
внимания. По выражению Тютчева, Пушкин
был «богов орган живой»: его произведения
и в самом деле звучали и звучат как органная музыка Божия. «Можно сказать, мир
стал лучше после Пушкина: так многому в
этом, т.е. в сфере его мысли и чувства, он
придал чекан последнего совершенства», –
подметил В.В. Розанов.
В советский период нашей истории к
творчеству Пушкина стали применять такие определения, как «свободолюбивый»,
«вольнолюбивый», и, несмотря на явное
расширение значения этих выражений по
сравнению с употребляемыми в прошлом
веке, обозначать они стали – неправомочно
узко – лишь революционные взгляды.
Однако спустя еще время освободившиеся от предвзятости читатели Пушкина,
наконец, догадались, что свобода и воля –
понятия отнюдь не только социальные, но и
философско-этические и путей к достижению
этих идеальных состояний видится много
разных[6].
На чем же все-таки зиждется пушкинское
вольнолюбие?
«Бунт и революция мне никогда не нравились», – пишет Пушкин Вяземскому из
Михайловской ссылки. «Я никогда не был
врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии», – якобы скажет он (в
пересказе графа Струтынского) на аудиенции
у царя в сентябре 1826 года[6].
Однако все же в жизни Пушкина был
недолгий период «крайне радикальных воззрений» и «дерзкого, революционного отрицания», по выражению Н. Эйдельмана. В
своих показаниях Следственной комиссии
двадцать декабристов отметили революционизирующее влияние стихов Пушкина,
при этом было засвидетельствовано, что
его стихотворение «Кинжал» читалось для
поощрения к цареубийству. Сам Пушкин
так объясняет свой юношеский радикализм:
«Молодость – это горячка, безумие, напасть.
Ее побуждения обычно бывают благородны,
в нравственном смысле даже возвышенны,
но чаще всего ведут к великой глупости, а
то и к большой вине…»
Пушкин не только признавал историческую обусловленность русского самодержавия и наличие серьезной основы для его
существования, раз оно продержалось в
стране столько веков, но и осмысливал его
необходимость, исходя из нравственного
чувства. Общественная и государственная
жизнь, полагает Пушкин, должны строиться
прежде всего по Божией правде, но формальное право далеко не всегда обеспечивает
свободу и правду в общественных отношениях. Только совесть, главный руководитель
людей как в личной, так и в общественной
жизни, может решить эту задачу. Но кто же
явится олицетворением совести для целого
народа? Не кто иной, как Государь, Помазанник Божий, через которого действует
Промысл, творя историю.
С волей у Пушкина всегда ассоциировался идеал личной свободы. Поэт откровенно
мечтает об апофеозе свободы – вольной
жизни на лоне природы без контроля разума,
разъедающего счастье:
Я пел бы в пламенном бреду;
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса:
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
А уже в стихотворении 1834 года «Пора,
мой друг, пора!» Пушкин спокойно и убежденно констатирует свое выверенное жизнью
и выстраданное наблюдение:
На свете счастья нет, но есть покой и
воля.
Очень важно, что теперь уже рядом с
волей назван и покой:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце
просит….
Что же понимается под покоем? Отнюдь не бездействие и расслабленность,
а деятельная и содержательная жизнь,
насыщенная всем, что составляет смысл
человеческого существования, о чем читаем
в черновике, где изложен план продолжения
стихотворения: «…Поля, сад, крестьяне,
книги: труды поэтические – семья, любовь;
религия, смерть».
Но вот уже в другом стихотворении
А.С. Пушкин пишет:
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..
«Монастырь на Казбеке» (1829).
Таким образом, в своем духовном прозревании Пушкин шел от мятежного вольномыслия
к высокому «самостоянью» души, основанному на воле и покое. По словам князя П.А. Вяземского, Пушкин, особенно «в последние
годы жизни своей, имел сильное религиозное
чувство: читал Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто
твердил их». Но более всего он любил молитву
святого Ефрема Сирина, которую опоэтизировал в стихотворении «Отцы – пустынники». К
сожалению, в советский период это поэтическое произведение в школе не изучалось, зато
сейчас оно включено в школьную программу
по литературе в 10-м классе, а в учебнике
«Русская литература XIX века» под ред. Ю.И.
Лысого дается задание учащимся сравнить тексты молитвы Ефрема Сирина и стихотворения
А.С. Пушкина: «Какие отступления от текста
молитвы есть в стихотворении? Что вносят
эти отступления в смысл стихотворения?»
Далее в учебнике предлагается текст молитвы
Ефрема Сирина и различные суждения об
этом стихотворении литературоведов, среди
которых и слова В.С. Баевского: «В общем
же стихотворение показывает предельно высокий уровень пушкинской этики, христианское
сознание собственной греховности, гармонию
добра и красоты, к которой пришел в конце
жизни Пушкин» [7].
Когда-то, в 1937 году, С. Франк сказал:
«Если мы на деле признаем Пушкина величайшим русским поэтом, величайшим представителем русского духа, то пора, наконец,
приступить к серьезному и внимательному
познанию духовного мира этого гения». Эти
слова одного из представителей Русского
Зарубежья послеоктябрьского периода не
утратили своей актуальности и в наши дни.
Лариса Леонидовна Телегина,
учитель русского языка и литературы МОСШ № 8
г. Нижневартовск
Примечания:
1. Н.В. Гоголь. Собр. соч. в семи томах, т. 6.
М.: Художественная литература, 1967.
2. В. Непомнящий. Пушкин и судьба России.
– В жур. «Православная беседа», .1, 2002 г.
3. А. Кондратьев. Иная, лучшая потребна мне
свобода. – «Православная Москва», .17, 2005 г.
4. Иеромонах Мелетий (Соколов). Духовной
жаждою томим. Пушкин и учение Церкви о греховных страстях. – В жур. «Православная беседа»,
.1, 2003.
5. А. Кондратьев. Иная, лучшая потребна мне
свобода. – «Православная Москва», .17, 2005 г.
6. М.Г. Бройде. Читая Пушкина. – М.: Русский
Вестник, 1999 г.
7. Русская литература XIX века. Учебник-практикум для общеобразовательных учреждений
под ред. Ю.И. Лысого. – М.: Мнемозина, 2004 г.
|
