№10-11 2021 г.         

И жизнь, и скорбь, и смерть пророка…

Памятник Ф.М. Достоевскому возле храма святых апостолов Петра и Павла в Тобольске

200 лет со дня рождения и 140 лет со дня кончины Ф.М. Достоевского

(Окончание. Начало в выпуске «Сибирской православной газеты» за сентябрь 2021 г.)

Защита достоинства и ценности человеческой личности – основной пафос произведений писателя. Его новаторство заключается в том, что «маленькие люди» (в современном словоупотреблении – так называемые «простые люди») изображены не просто в социальной ипостаси. Изнутри показано их самосознание, требующее признания их человеческой ценности, необходимого для самоуважения и уважения со стороны окружающих («Бедные люди», «Записки из Мертвого дома», «Униженные и оскорбленные», «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Подросток» и др.).

Если обратиться к этимологии слова «достоинство», можно глубже уяснить сущность этого понятия. Корень данной лексемы находим в древнерусском слове «достой». В Словаре живого великорусского языка В.И. Даля приведено следующее толкование: «Достой – приличие, приличность, сообразность; чего стоит человек или дело, по достоинству своему». (Заметим в скобках, что исконно русское слово «достой» – корневая основа фамилии «Достоевский»).

Человеку необходимо, чтобы он был признан именно как человек, как неповторимая личность. Это одна из основных его нематериальных потребностей, закрепленная как абсолютное право в Конституции нашего государства; как нематериальное благо – в отраслевых нормах законодательства. Однако задача, «к выполнению которой должны стремиться все народы и все государства», сформулированная в преамбуле Всеобщей декларации прав человека, а именно: «признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи, и равных и неотъемлемых прав их» как «основа свободы, справедливости и всеобщего мира» – до настоящего времени остается не реализованной. Указанный декларативный призыв к мировому сообществу до сих пор является всего лишь благим намерением. Во многом потому, что во главу угла человеческих взаимосвязей ставятся товарно-денежные отношения, материальная выгода, расчет, эгоистический интерес и жажда наживы, что в свою очередь ведет к подмене Бога ложными кумирами и бездушными идолами. Служение «золотому тельцу» неизбежно приводит к звериным установкам типа «глотай других, пока тебя не проглотили», в итоге – к безверию, духовно-нравственному одичанию и вырождению.

Современное прочтение романа «Братья Карамазовы» – художественного и духовного завещания Достоевского – показывает, что его тревожные предчувствия сбываются с поразительной точностью. Вот одно из многих текстуальных подтверждений: «не исказился ли в нем [мире – А.Н.-С.] лик Божий и правда Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: "Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай" <…> И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали. <…> Куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумывал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше».

Аркадий в чайной. Иллюстрация М.Г. Ройтера к роману Ф.М. Достоевского «Подросток», 1947 г

Ни наука, ни социальные реформы не способны вывести человека и общество из разъедающего состояния всеобщей уединенности. На бессилие рациональных, прагматических подходов, их духовно-нравственную несостоятельность указывал писатель: «Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Все будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга».

Достоевский предупреждал о том, что поглощенность материальными интересами, подкрепленная лукавыми установлениями противоречивых «разноглагольных» законов, рост индивидуализма и катастрофический распад личности при утрате высших идеалов и веры в Бога приведут человечество к антропофагии (людоедству). Но другой путь – жизнь по Закону Божьему, по заповедям Христа – вселяет уверенность в том, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле». «Искра Божья» – первостепенное, что выделяет человека среди других существ. В то же время «сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека». Писатель справедливо полагал, что для становления личности одного разума, образованности недостаточно, поскольку «образованный человек – не всегда человек честный и что наука еще не гарантирует в человеке доблести». Более того – «образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит», – утверждал Достоевский в «Записках из Мертвого дома» (1862).

Родителям, наставникам, учителям – всем тем, кому доверено воспитание юных душ, – необходимо постоянно заботиться о самовоспитании и самодисциплине: «Всякий ревностный и разумный отец знает, например, сколь важно воздерживаться перед детьми своими в обыденной семейной жизни от известной, так сказать, халатности семейных отношений, от известной распущенности их и разнузданности, воздерживать себя от дурных безобразных привычек, а главное – от невнимания и пренебрежения к детскому их мнению о вас самих, к неприятному, безобразному и комическому впечатлению, которое может зародиться в них столь часто при созерцании нашей бесшабашности в семейном быту. Верите ли вы, что ревностный отец даже должен иногда совсем перевоспитать себя для детей своих». Достоевский учил уважительному отношению к ребенку, говорил о благотворном взаимовлиянии детей и взрослых: «Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают душу нашу».

В серии очерков из «Дневника писателя», который строится в форме свободного разговора, непосредственного общения с читателями, Достоевский проводит своего рода «родительское собрание», выступает как руководитель своеобразного «педагогического совета».

Писатель предостерегает родителей от лености, равнодушия, «ленивой отвычки» от «исполнения такой первейшей естественной и высшей гражданской обязанности, как воспитание собственных детей. <…> Для них много надо сделать, много потрудиться, а стало быть, много им пожертвовать из собственного отъединения и покоя». Процесс воспитания, с точки зрения Достоевского, – это непрестанный самоотверженный труд: «воспитание детей есть труд и долг, для иных родителей сладкий, несмотря на гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность даже, для других же, и даже для очень многих достаточных родителей, – это самый гнетущий труд и самый тяжелый долг. Вот почему и стремятся они откупиться от него деньгами, если есть деньги».

Отцам семейства, которые утверждают, что сделали «для детей своих все», а на деле «лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже все совершили», Достоевский напоминает, что «маленькие детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания».

Анализируя проблемы и трудности семейного воспитания, писатель уделяет особое внимание вопросу о наказаниях. Достоевский объясняет их применение небрежением «слабых, ленивых, но нетерпеливых отцов», которые, если деньги не помогают, «прибегают обыкновенно к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге», которая «есть продукт лени родительской, неизбежный результат этой лени»: «не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю».

Последствия подобных «методов воздействия» губительны для ребенка физически и духовно: «Каков же результат выходит? Ребенок хитрый, скрытный непременно покорится и обманет вас, и розга ваша не исправит, а только развратит его. Ребенка слабого, трусливого и сердцем нежного – вы забьете. Наконец, ребенка доброго, простодушного, с сердцем прямым и открытым – вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце. Трудно, часто очень трудно детскому сердцу отрываться от тех, кого оно любит; но если оно уже оторвется, то в нем зарождается страшный, неестественно ранний цинизм, ожесточение, и извращается чувство справедливости».

Излечить такие психологические травмы крайне сложно. Ранящие душу ребенка воспоминания предстоит «непременно искоренить, непременно пересоздать, надо заглушить их иными, новыми, сильными и святыми впечатлениями».

Писатель призывает оградить детей от домашней тирании: «Веря в крепость нашей семьи, мы не побоимся, если, временами, будут исторгаемы плевелы, и не испугаемся, если будет изобличено и преследуемо даже злоупотребление родительской власти. <…> Святыня воистину святой семьи так крепка, что никогда не пошатнется от этого, а только станет еще святее».

На расхожую реплику о том, что «государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье», Достоевский в очерке «Семья и наши святыни. Заключительное словцо об одной юной школе» (1876) справедливо замечал: «Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство». Требовательное, взыскующее отношение к насущным проблемам «отцов и детей», семьи и общества объясняется истовой позицией Достоевского как христианского писателя, патриота и гражданина: «Я говорю от лица общества, государства, отечества. Вы отцы, они ваши дети, вы современная Россия, они будущая: что же будет с Россией, если русские отцы будут уклоняться от своего гражданского долга и станут искать уединения или, лучше сказать, отъединения, ленивого и цинического, от общества, народа своего и самых первейших к ним обязанностей».

Актуальность этих писательских раздумий не только не снизилась, но еще более возросла в наши дни. Катастрофично современное состояние детской смертности, насилия, жестокого обращения с детьми, вредного растлевающего влияния на их умы и души. Сегодня так же необходимо признать, как признавал Достоевский: «Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь!» В очерке «Земля и дети» (1876) писатель в который раз настойчиво обращается ко всем тем, кому вверено попечение о подрастающем поколении: «Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки – ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж будет беспокоиться. Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего».

Не ограничиваясь средствами убеждения неумелых наставников, нерадивых попечителей, равнодушных чиновников, Достоевский обращается к молитве как последнему прибежищу, уповая на помощь Господню: чтобы «Бог очистил взгляд ваш и просветил вашу совесть. <…> О, если научитесь любить их [детей – А.Н.-С.], то, конечно, всего достигнете. Но ведь даже и любовь есть труд, даже и любви надобно учиться, верите ли вы тому?»

Раздумья о состоянии воспитания, педагогические советы, рекомендации, уроки и призывы писателя выливаются, наконец, в слова чистой молитвы – поистине всемирной – за родителей, детей, отечество, за все человечество как детей единого Отца: «Итак, да поможет вам Бог в решении вашем исправить ваш неуспех. Ищите же любви и копите любовь в сердцах ваших. Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих.

Старец Зосима. Иллюстрация И.С. Глазунова к роману Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»

Любовью лишь купим сердца детей наших, а не одним лишь естественным правом над ними. <…> Вспомните тоже, что лишь для детей и для их золотых головок Спаситель наш обещал нам "сократить времена и сроки". Ради них сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее. Да совершится же это совершенство и да закончатся, наконец, страдания и недоумения цивилизации нашей!»

Так, писательское, педагогическое и родительское credo Достоевского можно определить как педагогику христианской любви.

«Нельзя воспитать того, кто нас не любит», – говорил Сократ. Прежде надо самим самоотверженно любить детей – не устает повторять Достоевский.

Размышляя о христианской заповеди «возлюби ближнего твоего», скептик Иван в романе «Братья Карамазовы» утверждает, что любить можно только «дальнего», поскольку вблизи люди со своими грехами и пороками бывают слишком неприглядны. Однако же «деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом)». Достоевский свято убежден, что детей нельзя не любить: «Да и самая природа из всех обязанностей наших наиболее помогает нам в обязанностях перед детьми, сделав так, что детей нельзя не любить. Да и как не любить их? Если уже перестанем детей любить, то кого же после того мы сможем полюбить и что станется тогда с нами самими?»

Современники Достоевского сохранили воспоминания о его отношении не только к собственным, но и к чужим детям. Их судьбы постоянно тревожили сознание и душу писателя. «Дети – странный народ. Они снятся и мерещатся», – признавался он в очерке о маленьком нищем-попрошайке «Мальчик с ручкой» (1876). По воспоминаниям А.Ф. Кони, Достоевский «безгранично любил детей и старался своим словом и нередко делом ограждать их и от насилия, и от дурного примера».

Герой автобиографического очерка «Детские секреты» (1876) говорит, как он любил детей, «и именно маленьких крошек, "еще в ангельском чине". <…> Всего более любил он гулять в аллеях, куда выносят или выводят детей. Он знакомился с ними, даже только с годовалыми, и достигал того, что многие из детей узнавали его, ждали его, усмехались ему, протягивали ему ручки». А.Г. Достоевская сделала к этому тексту следующее примечание: «Федор Михайлович чрезвычайно любил маленьких детей, и когда ему приходилось, уезжая в Эмс, жить без семьи, то он очень тосковал по них и всегда приголубливал чужих деток, играл с ними, покупал им игрушки. Обо всем этом Федор Михайлович упоминает и в своих письмах ко мне».

В «Братьях Карамазовых» выражена та же заветная мысль об особенной, «еще в ангельском чине», природе ребенка: «Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой». Все это обращает к евангельской заповеди «Будьте как дети». Христос говорит ученикам: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3).

Христианско-воспитательное учение Достоевского получило многообразное воплощение в письмах, дневниках, заметках, публицистике; наиболее глубокую разработку – в художественном творчестве, во всех без исключения произведениях. Можно утверждать, что творчество писателя в целом – своего рода «религиозно-педагогическая поэма».

Так, в «Братьях Карамазовых» книга десятая четвертой части «Мальчики» полностью посвящена детям и содержит важные открытия в области возрастной психологии и педагогики.

«Подросток» (1875) – в полной мере «роман воспитания». Главный герой – вступающий в жизнь юноша Аркадий Долгорукий – порабощен душепагубной идеей «стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд». Еврейский банкирский семейный клан Ротшильдов, обладающий несметным состоянием и утвердившийся через международные банковские сети на вершинах мировой финансовой власти и могущества, дьявольски будоражит неокрепшую душу подростка. Он считает, что «деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество».

В статье «Дневника писателя» за 1877 год Достоевский утверждал, что «верхушка евреев воцаряется над человечеством все сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть. <…> Мы говорим о целом и об идее его [Ротшильда – А.Н.-С.], мы говорим о жидовстве и об идее жиaiвneie [выделено Достоевским – А.Н.-С.], охватывающей весь мир». О распространении этой «идеи жидовской», в том числе и в России, – пророческие провозвестия писателя: «Наступает вполне торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские, национальные <…>. Наступает, напротив, матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами – вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу». Христианскую идею «спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей» подменили звериные установки «борьбы за выживание», безжалостная эксплуатация «высшими» «низших»: «А безжалостность к низшим массам, а падение братства, а эксплуатация богатым бедного, – о, конечно, все это было и прежде и всегда, но – но не возводилось же на степень высшей правды и науки, но осуждалось же христианством, а теперь, напротив, возводится в добродетель.

Стало быть, недаром же все-таки царят там повсеместно евреи на биржах, недаром они движут капиталами, недаром же они властители кредита и недаром, повторю это, они же властители и всей международной политики». В то же время, по глубочайшему убеждению писателя, «основные нравственные сокровища духа, в основной сущности по крайней мере, не зависят от экономической силы». Подросток – герой романа Достоевского – постепенно освобождается от маниакальной цели обогащения, достигаемого любыми способами. В стремлении к праведной жизни в свете христианского идеала происходит воскрешение помертвевшей души, «восстановление падшего человека».

В черновиках к «Подростку» охарактеризована ситуация, на почве которой вырастают идеи преступной наживы: «Треснули основы общества под революцией реформ. Замутилось море. Исчезли и стерлись определения и границы добра и зла. <…> Нынче честно не проживешь». «Вся идея романа, – пояснял Достоевский, – это провести, что теперь беспорядок всеобщий, беспорядок везде и всюду, в обществе, в делах его, в руководящих идеях (которых по тому самому нет), в убеждениях (которых потому тоже нет), в разложении семейного начала. <…> Нравственных идей не имеется, вдруг ни одной не осталось, и, главное, <…> что как будто их никогда и не было».

Писатель исследовал проблему «случайного семейства» и пришел к выводу, что «случайность современного русского семейства <…> состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь. <…> Самое присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи – есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, – но порядка».

С утратой общей идеи и идеалов также изнутри подрывается лад современной семьи. Понятия: супружество, семья, отцовство, материнство, детство – духовно опустошаются, становясь лишь правовыми категориями и терминами. Отношения в семье зачастую строятся не на незыблемом «камне» духовно-нравственного фундамента, а на зыбучем «песке» формально-юридической связи сторон брачного контракта, гражданско-правового договора, наследственного права и т.п. Когда иссякает любовь и нет глубинной духовной опоры, скрепляющей домашний очаг, то неизбежно берет верх холодно-юридический путь расчетов, эгоистических выгод. Семья становится ненадежной, зыбкой, «случайным семейством» – по определению Достоевского.

«Больные» вопросы: «как и чем и кто виноват?»; как прекратить детские страдания; как «сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дите» – с особенной силой поставлены в последнем романе «великого пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). Среди его основных идей – сокровенная мысль: достижение мировой гармонии «не стоит <…> слезинки хотя бы одного только <…> замученного ребенка».

Пытаясь найти решение проблемы защиты детей на законодательной основе, А.Ф. Кони обращал внимание на то, что «с детьми для юриста связан, помимо святой задачи их защиты от насилия и нравственной порчи, еще один из важнейших и труднейших вопросов <…> – о применении к ним уголовной кары». Знаменитый юрист настоятельно советовал коллегам сверяться в своих решениях с Достоевским: «Всякий, кто захочет вдумчиво подвергать детей карательному исправлению, не раз должен будет искать совета, разъяснения, поучения на страницах, написанных их <…> другом и заступником».

В очерке «Колония малолетних преступников» (1876), созданном после посещения детской колонии, Достоевский пришел к выводу о том, что именно «зверски равнодушное» отношение государства и общества к молодому поколению вытравляет в юных душах «всякие следы человечности и гражданственности». Писатель нашел «недостаточными» имеющиеся в арсенале государственно-юридической системы «средства к переделке порочных душ в непорочные». Чтобы возродить искалеченные детские души, необходимо «войти в борьбу» с «ужасными впечатлениями», «мрачными картинами», «искоренить их и насадить новые» – «чистые, святые и прекрасные».

Итоги своим размышлениям писатель подвел в романе «Братья Карамазовы». Свои чаяния Достоевский выразил устами «русского инока» старца Зосимы: «Если что и охраняет общество даже в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опятьтаки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести.

<…> Если бы все общество обратилось лишь в Церковь, то <…> может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и Церковь, сомнения нет, <…> сумела бы возвратить отлученного, предупредить замышляющего и возродить падшего».

Но христианской Церкви государством отводится «как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных европейских землях».

Путь православной России должен быть иным: «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не Церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь Церковью и ничем иным более».

Писателя нередко называли идеалистом.

Он отвечал: «Я всего только хотел бы, чтоб все мы стали немного получше. Желание самое скромное, но, увы, и самое идеальное. Я неисправимый идеалист; я ищу святынь, я люблю их, мое сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь». В «сбивчивое время наше <…> надо обладать мужеством иметь свое мнение», – замечал Достоевский. Писатель мужественно отстаивал христианские идеалы всеми силами своей души и своего творчества. На закате дней, обобщая все, что было о нем написано критикой, сказано современниками, отвечая на упреки в утопизме, Достоевский в записной книжке дал следующее самоопределение: «Я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».

Мысль о личной нравственной ответственности каждого за состояние собственной души и за судьбы целого мира – одна из важнейших в системе идей Достоевского: «всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов. <…> И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царствие Небесное уже не в мечте, а в самом деле».

Согласно глубокому убеждению автора «великого пятикнижия», заниматься социально-политическими преобразованиями прежде христианского преобразования души человеческой – все равно что ставить телегу впереди лошади: «Чтобы переделать мир поновому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства».

Писатель оставил неординарные и нелегкие для исполнения заветы: не подменять ложными кумирами христианские идеалы и не отдавать их на поругание; не дать «низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию святой и великой».

За прошедшее время значимость этих задач не уменьшилась. Жизнь подтверждает глубокую правоту непреходящих заветных идей Достоевского.

Его опыт по осмыслению проблем религиозно-нравственного, психолого-педагогического, социально-политического характера – «Жажда правды и права», как формулировал Достоевский, – по-прежнему требует серьезного освоения и может сыграть неоценимую роль в духовно-нравственном возрастании наших соотечественников, дабы они не уподобились библейским иудеям, гнавшим «пророков в своем отечестве».

Впрочем, на взгляд Достоевского, судьба пророков – «дивная и трагическая, потому что мучений тут очень много» – не сравнима «ни с одним благополучием в мире». Писатель любил стихотворные строки Н.П. Огарева:

Я в старой Библии гадал,
И только жаждал и вздыхал,
Чтоб вышла мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка…

Достоевский никогда не расставался с Евангелием, подаренным ему еще в годы каторги женами ссыльных декабристов. Он имел обыкновение в важные моменты своей жизни раскрывать Новый Завет и читать «наудачу» верхние строки открывшейся страницы. Так же он поступил перед смертью. Евангелие, провожая писателя в вечность, открылось на словах Христа: «Не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду» (Мф. 3, 15).

Писатель свято верил «в воскресение реальное, буквальное, личное, и в то, что оно сбудется на земле». Пасхальность, спасение и воскресение «мертвых душ» – лейтмотив художественного мира Достоевского. Его творческий путь завершился на той же ликующей ноте пасхального попрания смерти и утверждения вечной жизни во Христе.

Эпилог последнего романа писателя – пасхальный, возрождающий и воскрешающий. На вопрос своих юных друзей-гимназистов:

«Неужели и взаправду <…> мы все станем из мертвых, и оживем, и увидим друг друга» – Алеша Карамазов убежденно отвечает:

«Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было».

Устами своего любимого героя Достоевский с отеческой любовью в последний раз напутствует молодое поколение: «Зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа? Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом – не будем никогда забывать друг об друге. <…> Господа, милые мои господа, будем все великодушны и смелы. <…> Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце!»

Алла Анатольевна НОВИКОВА-СТРОГАНОВА,
доктор филологических наук,
профессор,
член Союза писателей России (Москва),
историк литературы